среда, 09 июня 2010
вдохновение пришло, село и так и сидит.
...
сходила на концерт группы "Lacrimosa". Точнее, сводили. Скажу вам, это вещь.
ъПри том, что записи этой группы никогда особых чувств во мне не вызывали, концерт мне понравился дичайшим образом. Все было мелодично и спокойно, не то, что на остальных подобных мероприятиях.
Но самое главное, что меня удивило, это то, что после концерта участники группы устроили АВТОГРАФ-сессию!!! Давка, конечно, была ужаснейшая, но мне удалось дойти до победного конца и, запинаясь, попросить у Тило и его команды автографы в 2 экземплярах, на что немецкие готик-идолы отреагировали более чем дружелюбно: задали ответный вопрос, откуда я так хорошо знаю немецкий.)
сходила на концерт группы "Lacrimosa". Точнее, сводили. Скажу вам, это вещь.
ъПри том, что записи этой группы никогда особых чувств во мне не вызывали, концерт мне понравился дичайшим образом. Все было мелодично и спокойно, не то, что на остальных подобных мероприятиях.
Но самое главное, что меня удивило, это то, что после концерта участники группы устроили АВТОГРАФ-сессию!!! Давка, конечно, была ужаснейшая, но мне удалось дойти до победного конца и, запинаясь, попросить у Тило и его команды автографы в 2 экземплярах, на что немецкие готик-идолы отреагировали более чем дружелюбно: задали ответный вопрос, откуда я так хорошо знаю немецкий.)
понедельник, 07 июня 2010
вдохновение пришло, село и так и сидит.
Кое-какие строки из статистики мне очень здорово подняли настроение. Может быть, они и были созданы как "ложь во благо" какой-нибудь доброй волшебницей, управляющей интернет-порталом, которая прочла мои записи)
а конкретно!
Исследование показало, что так же, как на алкоголь и другие стимуляторы, головной мозг представителей сильного пола реагирует на женщин, обладающих фигурой "песочные часы".
Большая грудь, широкие бедра и узкая талия - при виде такого сочетания в организме мужчины в большом количестве выделяются гормоны удовольствия.
Более ранние исследования также доказывают, что мужчинам нравятся фигуристые дамы. Так, специалисты из Нового Южного Уэльса выяснили, что с точки зрения мужчин идеальной является женщина, у которой рост 163 сантиметра, обхват талии 76, объем бедер 100 и объем груди - 95-100 сантиметров. Размер одежды представительницы прекрасного пола должен быть 46-48.)
Итак, знали ли вы, что за день мужчина произносит от 2000 до 4000 слов, что 20% мужчин умеет шевелить ушами, и что среднестатистический мужчина думает о сексе 120 раз в день?
Еще я сошлась во мнении с большинством мужчин, которые, как утверждает данный сайт, считают угги просто ужасными бесформенными и уродливыми валенками =)
А также новое научное исследование признало: блондинки склонны к агрессивному поведению.
Поскольку блондинки всегда привыкли к повышенному вниманию, они априори считают, что должны получать больше. "Их поведение зачастую более требовательно-агрессивное", - настаивают на своей теории ученые.
Брюнетки и рыжеволосые обычно не столь популярны в обществе, чем блондинки. Поэтому последние зачастую чувствуют себя "особенными". А такие "особенные" люди склонны прибегать к гневу, чтобы достичь своей цели. При этом "Крашенные блондинки обладают такими же эмоциональными характеристиками. Стоит перекрасить волосы в блонд, и как вскоре вы поменяете свои требования, - заявляет ученый. - Мы ожидали, что блондинки будут чувствовать себя более избранными. Однако мы не ожидали, что они станут более проблематичными, чем другие девушки".
Это вопрос, конечно, спорный, я знаю девушке, которые не смотря на цвет волос являются полными противоположностями данному утверждению. Но эти публикации поднимают мне настроение)
А далее...(кадры для наглядной иллюстрации могли бы и лучше подобрать!)
Одежда и аксессуары, в которых появлялись на экране Кэри, Миранда, Саманта и Шарлотта, безоговорочно признавались эталоном стиля и становились признаками хорошего вкуса. Эти женщины перекрооили мир моды под себя, не считаясь ни с какими правилами и существующими порядками.
Взбалмошная Кэри потрясает умением сочетать и носить совершенно неожиданные вещи. Многослойность и винтаж - одни из ее любимых стилей.
Винтажем я пока не увлекалась, но многослойность ценю!)
Продолжу линию разбора полетов тенденций.
Кто летом не наденет сарафаны? Из цветов актуален лимонный, фуксия(проще говоря- ядрено-розовый), аквамарин, бирюза, розовый, из нейтральных тонов - серый и оливковый. Длина- либо самый что ни на есть короткий, либо длинный. У меня в голове ассоциируется длинный сарафан только с недавней юбкой Сони. Совершенно потрясающий вид)
Цвета, наличие которых поможет заткнуть за пояс самых ярых "гламурщиц"- красный, желтый, бирюзовый, розовый и серебристый.
Еще одна хорошая вырезка...(мне льстит)
Мистика, тайна, загадка - по утверждению психологов именно это подсознательно манит женщин в рыжем цвете волос. А также желание выделиться и привлечь к себе внимание. Ученые выяснили, что все, кто красится в рыжие оттенки, по натуре своей эксцентричны, являются холериками, даже если внешне кажутся спокойными.
Кроме того, знали ли вы, что искусственные (не то же самое, что и накладные) ногти были созданы в 1934 году СТОМАТОЛОГОМ?!
а конкретно!
Исследование показало, что так же, как на алкоголь и другие стимуляторы, головной мозг представителей сильного пола реагирует на женщин, обладающих фигурой "песочные часы".
Большая грудь, широкие бедра и узкая талия - при виде такого сочетания в организме мужчины в большом количестве выделяются гормоны удовольствия.
Более ранние исследования также доказывают, что мужчинам нравятся фигуристые дамы. Так, специалисты из Нового Южного Уэльса выяснили, что с точки зрения мужчин идеальной является женщина, у которой рост 163 сантиметра, обхват талии 76, объем бедер 100 и объем груди - 95-100 сантиметров. Размер одежды представительницы прекрасного пола должен быть 46-48.)
Итак, знали ли вы, что за день мужчина произносит от 2000 до 4000 слов, что 20% мужчин умеет шевелить ушами, и что среднестатистический мужчина думает о сексе 120 раз в день?
Еще я сошлась во мнении с большинством мужчин, которые, как утверждает данный сайт, считают угги просто ужасными бесформенными и уродливыми валенками =)
А также новое научное исследование признало: блондинки склонны к агрессивному поведению.
Поскольку блондинки всегда привыкли к повышенному вниманию, они априори считают, что должны получать больше. "Их поведение зачастую более требовательно-агрессивное", - настаивают на своей теории ученые.
Брюнетки и рыжеволосые обычно не столь популярны в обществе, чем блондинки. Поэтому последние зачастую чувствуют себя "особенными". А такие "особенные" люди склонны прибегать к гневу, чтобы достичь своей цели. При этом "Крашенные блондинки обладают такими же эмоциональными характеристиками. Стоит перекрасить волосы в блонд, и как вскоре вы поменяете свои требования, - заявляет ученый. - Мы ожидали, что блондинки будут чувствовать себя более избранными. Однако мы не ожидали, что они станут более проблематичными, чем другие девушки".
Это вопрос, конечно, спорный, я знаю девушке, которые не смотря на цвет волос являются полными противоположностями данному утверждению. Но эти публикации поднимают мне настроение)
А далее...(кадры для наглядной иллюстрации могли бы и лучше подобрать!)
Одежда и аксессуары, в которых появлялись на экране Кэри, Миранда, Саманта и Шарлотта, безоговорочно признавались эталоном стиля и становились признаками хорошего вкуса. Эти женщины перекрооили мир моды под себя, не считаясь ни с какими правилами и существующими порядками.
Взбалмошная Кэри потрясает умением сочетать и носить совершенно неожиданные вещи. Многослойность и винтаж - одни из ее любимых стилей.
Винтажем я пока не увлекалась, но многослойность ценю!)
Продолжу линию разбора полетов тенденций.
Кто летом не наденет сарафаны? Из цветов актуален лимонный, фуксия(проще говоря- ядрено-розовый), аквамарин, бирюза, розовый, из нейтральных тонов - серый и оливковый. Длина- либо самый что ни на есть короткий, либо длинный. У меня в голове ассоциируется длинный сарафан только с недавней юбкой Сони. Совершенно потрясающий вид)
Цвета, наличие которых поможет заткнуть за пояс самых ярых "гламурщиц"- красный, желтый, бирюзовый, розовый и серебристый.
Еще одна хорошая вырезка...(мне льстит)
Мистика, тайна, загадка - по утверждению психологов именно это подсознательно манит женщин в рыжем цвете волос. А также желание выделиться и привлечь к себе внимание. Ученые выяснили, что все, кто красится в рыжие оттенки, по натуре своей эксцентричны, являются холериками, даже если внешне кажутся спокойными.
Кроме того, знали ли вы, что искусственные (не то же самое, что и накладные) ногти были созданы в 1934 году СТОМАТОЛОГОМ?!
воскресенье, 06 июня 2010
вдохновение пришло, село и так и сидит.
Волна 9. Аккорд.
Аккорд. Еще аккорд.
Ее длинные, тонкие, узловатые пальцы бегали по черно-белым клавишам старого тридцатилетнего фортепиано. Эту махину уже даже стыдно назвать словом "пианино", иначе многолетняя крышка вишнёво-орехового цвета треснет от обиды. Я давно не слышал, как звучит этот инструмент. Сам я никогда за него не садился. По крайней мере, последние два года точно. Часто на нём играли какого-нибудь Бетховена мои друзья, редко заглядывающие ко мне в гости.
Но она играла что-то своё, сжавшись в клубок на высоком табурете. Я никогда не считал её маленькой, скорее худенькой и высокой. Не как щепка, а похожа на готический собор, который, несмотря на тяжелые известняковые плиты и даже темный, черный цвет тянется высоко вверх, к небу, полному птиц и облаков. Довольно необычное сравнение, однако точное и удивительно уместное. Она любила высоту, хотя и до ужаса, до милейшей дрожи в разбитых коленках, боялась ее. Даже сейчас правая её ножка, тоненькая и по-детски, по-юношески хрупкая, так нажимала на педаль в днище корпуса музыкального инструмента, словно хоть через секунду готова поднять свою обладательницу на незримые и недосягаемые высоты.
Руки продолжали порхать по кремовым клавишам из окрашенного дерева. Изредка (насколько позволяла мне тонкость моего музыкального слуха) мизинцем она заскакивала на диезы и бемоли, в меру черня и золотя произведение неизвестного мне автора. Плечи ее, широкие, как у всех подростков, были чуточку сведены вместе. Она часто сидела так же, немного сутулясь, на подоконниках или даже на шкафах. Ей нравилось запрыгивать сначала на белый стол, затем на белую горячую батарею, потом на такой же белый шкаф, под самый потолок. И делала она это не оттого, что страдала манией величий или любила смотреть на всех сверху-вниз, а о того, что сверху просто лучше видно, что творится вокруг тебя и твоей больной головы. Я ее хорошо понимаю, хотя не сидел на шкафах-купе белого цвета почти ни разу.
Ей жарко. Я прекрасно это знаю, потому что она сидит на табуретке в одной футболке и постоянно дует на свой лоб с челочкой и маленькими веснушко-родинками. Этакий милый вентилятор. Ещё я точно знаю, что она любит носить широкие просторные кофты и футболки, но одетую в мои вещи я видел ее впервые. Фигурка просматривалась под лепниной широких складок белой ткани, спадающих почти до самых колен, и это было довольно приятное зрелище.
Тоненькая хлопчатобумажная ткань в таком случае облегчает страдания человека, тело которого привыкло отдыхать и засыпать только при полностью распахнутых окнах, впитав в себя зимнюю температуру, послушав на ночь жестокие сказки в исполнении любимых музыкальных групп, дождем, ливнем льющиеся сквозь барабанные перепонки, туда, вглубь головы, наполовину находящейся в мире снов. Именно на этой грани она творила: писала, рисовала, рисовала, пела под гитарное дребезжание. Многое из ее стихов, песен и рассказов я знал, и все они без исключения удивляли меня своими неаккуратными, но точными и непременно тонкими, словно патина крестовика, суждениями, которые задевали меня за живое.
Аккорд. Еще аккорд.
Красивая мелодия шла к своему концу, как впрочем, и пребывание гостьи в моей комнате. Вот последняя трель, заставляющая пальцы миниатюрной пианистки стучать по клавишам в два раза быстрее.
Аккорд. И все.
Она угловато обернулась и посмотрела. Не на меня, не в мои глаза, а сквозь меня, словно я сделан из стекла или пластика. Я давно привык к такому взгляду, которым она "одаривала" меня не так уж и редко.
-Красивая музыка. Откуда она?
-Из аниме. Ты не знаешь.
-Опять твои мультики...
- Ага.
Она медленно, неторопливо встала, потёрла свои крошечные коленки в светло-лиловых синячках уставшими руками, потрогала мой лоб тоненьким ломким запястьем. Так у нас было заведено, не помню как давно. Каждый раз после взгляда "сквозь стеклянного человека" она будто бы боялась, что я смертельно обижусь и заболею. Обязательно с мгновенным летальным исходом.
Минуты через две забытья от тепло-ледяного обжигающего прикосновения она выпорхнула из окна шестого этажа. Я только успел заметить ее босые пятки, промелькнувшие в полутьме сумеречного зазеркалья стеклопакета.
Аккорд. Еще аккорд.
Ее длинные, тонкие, узловатые пальцы бегали по черно-белым клавишам старого тридцатилетнего фортепиано. Эту махину уже даже стыдно назвать словом "пианино", иначе многолетняя крышка вишнёво-орехового цвета треснет от обиды. Я давно не слышал, как звучит этот инструмент. Сам я никогда за него не садился. По крайней мере, последние два года точно. Часто на нём играли какого-нибудь Бетховена мои друзья, редко заглядывающие ко мне в гости.
Но она играла что-то своё, сжавшись в клубок на высоком табурете. Я никогда не считал её маленькой, скорее худенькой и высокой. Не как щепка, а похожа на готический собор, который, несмотря на тяжелые известняковые плиты и даже темный, черный цвет тянется высоко вверх, к небу, полному птиц и облаков. Довольно необычное сравнение, однако точное и удивительно уместное. Она любила высоту, хотя и до ужаса, до милейшей дрожи в разбитых коленках, боялась ее. Даже сейчас правая её ножка, тоненькая и по-детски, по-юношески хрупкая, так нажимала на педаль в днище корпуса музыкального инструмента, словно хоть через секунду готова поднять свою обладательницу на незримые и недосягаемые высоты.
Руки продолжали порхать по кремовым клавишам из окрашенного дерева. Изредка (насколько позволяла мне тонкость моего музыкального слуха) мизинцем она заскакивала на диезы и бемоли, в меру черня и золотя произведение неизвестного мне автора. Плечи ее, широкие, как у всех подростков, были чуточку сведены вместе. Она часто сидела так же, немного сутулясь, на подоконниках или даже на шкафах. Ей нравилось запрыгивать сначала на белый стол, затем на белую горячую батарею, потом на такой же белый шкаф, под самый потолок. И делала она это не оттого, что страдала манией величий или любила смотреть на всех сверху-вниз, а о того, что сверху просто лучше видно, что творится вокруг тебя и твоей больной головы. Я ее хорошо понимаю, хотя не сидел на шкафах-купе белого цвета почти ни разу.
Ей жарко. Я прекрасно это знаю, потому что она сидит на табуретке в одной футболке и постоянно дует на свой лоб с челочкой и маленькими веснушко-родинками. Этакий милый вентилятор. Ещё я точно знаю, что она любит носить широкие просторные кофты и футболки, но одетую в мои вещи я видел ее впервые. Фигурка просматривалась под лепниной широких складок белой ткани, спадающих почти до самых колен, и это было довольно приятное зрелище.
Тоненькая хлопчатобумажная ткань в таком случае облегчает страдания человека, тело которого привыкло отдыхать и засыпать только при полностью распахнутых окнах, впитав в себя зимнюю температуру, послушав на ночь жестокие сказки в исполнении любимых музыкальных групп, дождем, ливнем льющиеся сквозь барабанные перепонки, туда, вглубь головы, наполовину находящейся в мире снов. Именно на этой грани она творила: писала, рисовала, рисовала, пела под гитарное дребезжание. Многое из ее стихов, песен и рассказов я знал, и все они без исключения удивляли меня своими неаккуратными, но точными и непременно тонкими, словно патина крестовика, суждениями, которые задевали меня за живое.
Аккорд. Еще аккорд.
Красивая мелодия шла к своему концу, как впрочем, и пребывание гостьи в моей комнате. Вот последняя трель, заставляющая пальцы миниатюрной пианистки стучать по клавишам в два раза быстрее.
Аккорд. И все.
Она угловато обернулась и посмотрела. Не на меня, не в мои глаза, а сквозь меня, словно я сделан из стекла или пластика. Я давно привык к такому взгляду, которым она "одаривала" меня не так уж и редко.
-Красивая музыка. Откуда она?
-Из аниме. Ты не знаешь.
-Опять твои мультики...
- Ага.
Она медленно, неторопливо встала, потёрла свои крошечные коленки в светло-лиловых синячках уставшими руками, потрогала мой лоб тоненьким ломким запястьем. Так у нас было заведено, не помню как давно. Каждый раз после взгляда "сквозь стеклянного человека" она будто бы боялась, что я смертельно обижусь и заболею. Обязательно с мгновенным летальным исходом.
Минуты через две забытья от тепло-ледяного обжигающего прикосновения она выпорхнула из окна шестого этажа. Я только успел заметить ее босые пятки, промелькнувшие в полутьме сумеречного зазеркалья стеклопакета.
вдохновение пришло, село и так и сидит.
Волна 7. Исповедь.
Представляешь, если идти по знакомому месту ночью, или всего лишь в 44 минуты одиннадцатого, то кажется, что ты в кинофильме. Непременно в страшилке, и обязательно с всемогущими мистическими силами, с монстрами, желающими тебе совсем не добра. Двое спутников ни за что бы не дали тебе так думать, но, увы, их здесь не было. Здесь вообще никого не было: ни собак, с желанием и вожделением глядящих на пакеты в руках беспечно проходящих мимо людей, ни самих людей, неуклюже пингвиняторствующих с близлежащей трамвайной остановки.
Особенно легко всё это предположить, если глубоко надвинуть козырёк злосчастной потрёпанной ветром и заснеженной по самое "нехочу" кепки на надбровные дуги, заснеженные не меньше чем кепка. А еще замечательно действует шарф, натянутый тобой до самых скул так, что нижние ресницы, напоминающие сейчас бабочек или мотыльков, постоянно задевают их. Мотылёк-свет, ресницы-шарф, туда и обратно. Степень освещенности постоянно меняется, и ты в смятении: где источник этого противного, холодного, леденящего луча тебе мешает разглядеть рамка из кепки, полосатого шарфа и собственных волос, уже белеющих в темноте.
Ты идешь, вроде бы и спокойно, но быстро. Отрывисто. Снег хрустит сантиметрами утрамбовки, колеи от шипованных шин заставляют тебя буквально пританцовывать. Ты задумываешься только о том, чтобы никто этого не видел, но итак никто и не видит. Ледяной воздух режет кожу на запястье. Всё верно, там место, в котором перчатка выбилась из-под резинки пухового рукава. Вот она, брешь в доспехах твоей души. Страх не дойти до дома каких-то 100 метров. Страх перед закрытой чугунной калиткой, которую придется перепрыгивать, чтобы чуть-чуть сократить путь, чтобы успокоить нервы лживым заверением "Всё в порядке, всё так и должно быть, я скоро буду дома". Ты ведь тоже этого боишься, правда?
На середине аллейки непременно с полосами от персикового давящего света фонарей дыхание сбивается. Просто прерывается, как писк кардиограммы или полет какой-нибудь пёстрой канарейки. Ты начинаешь припадочно перебирать давно заготовленные на такой случай вопросы: кто я, где я, что я здесь делаю, что мне делать. Оглянешься, но пойдешь туда, дальше, на свет.
Мотылёк-свет. Ресницы-шарф. Туда и обратно. От одного яркого пятна до другого, потом до третьего. А на четвертом ты понимаешь, понимаешь, да? Только на четвертом ты начинаешь анализировать происходящее и действительность, то, что ты чувствуешь. Своеобразно расставляешь по полочкам запахи, колбочки с цветами и полутонами. Поскрипывание под ногами слишком резко щемит в укутанных ушах, значит, на ногах каблуки. Ага, неровная, резковатая походка...юный возраст. Воспоминания к тебе вернутся не скоро, уж я то тебя знаю. Ты их просто не пустишь - в голове итак слишком мало свободного места. Всё занято мыслями только о том, чтобы поскорее добраться до заветного подъезда, открыть маленьким пластиковым ключиком, даже не похожим на ключик, большую дверь. Что эта самая большая, знакомая, окрашенная в непойми-какой цвет непойми-какой краской, дверь запиликает, оживёт надписью "Open"...
Но реальность-то, от нее не убежишь! Воспоминания в самом деле будут долго стучать в твою голову. Уже пустую, заледеневшую из-за кепки, упавшей с нее во время падения... Способную только шептать "Я скоро вернусь...домой...я дойду..."
Представляешь, если идти по знакомому месту ночью, или всего лишь в 44 минуты одиннадцатого, то кажется, что ты в кинофильме. Непременно в страшилке, и обязательно с всемогущими мистическими силами, с монстрами, желающими тебе совсем не добра. Двое спутников ни за что бы не дали тебе так думать, но, увы, их здесь не было. Здесь вообще никого не было: ни собак, с желанием и вожделением глядящих на пакеты в руках беспечно проходящих мимо людей, ни самих людей, неуклюже пингвиняторствующих с близлежащей трамвайной остановки.
Особенно легко всё это предположить, если глубоко надвинуть козырёк злосчастной потрёпанной ветром и заснеженной по самое "нехочу" кепки на надбровные дуги, заснеженные не меньше чем кепка. А еще замечательно действует шарф, натянутый тобой до самых скул так, что нижние ресницы, напоминающие сейчас бабочек или мотыльков, постоянно задевают их. Мотылёк-свет, ресницы-шарф, туда и обратно. Степень освещенности постоянно меняется, и ты в смятении: где источник этого противного, холодного, леденящего луча тебе мешает разглядеть рамка из кепки, полосатого шарфа и собственных волос, уже белеющих в темноте.
Ты идешь, вроде бы и спокойно, но быстро. Отрывисто. Снег хрустит сантиметрами утрамбовки, колеи от шипованных шин заставляют тебя буквально пританцовывать. Ты задумываешься только о том, чтобы никто этого не видел, но итак никто и не видит. Ледяной воздух режет кожу на запястье. Всё верно, там место, в котором перчатка выбилась из-под резинки пухового рукава. Вот она, брешь в доспехах твоей души. Страх не дойти до дома каких-то 100 метров. Страх перед закрытой чугунной калиткой, которую придется перепрыгивать, чтобы чуть-чуть сократить путь, чтобы успокоить нервы лживым заверением "Всё в порядке, всё так и должно быть, я скоро буду дома". Ты ведь тоже этого боишься, правда?
На середине аллейки непременно с полосами от персикового давящего света фонарей дыхание сбивается. Просто прерывается, как писк кардиограммы или полет какой-нибудь пёстрой канарейки. Ты начинаешь припадочно перебирать давно заготовленные на такой случай вопросы: кто я, где я, что я здесь делаю, что мне делать. Оглянешься, но пойдешь туда, дальше, на свет.
Мотылёк-свет. Ресницы-шарф. Туда и обратно. От одного яркого пятна до другого, потом до третьего. А на четвертом ты понимаешь, понимаешь, да? Только на четвертом ты начинаешь анализировать происходящее и действительность, то, что ты чувствуешь. Своеобразно расставляешь по полочкам запахи, колбочки с цветами и полутонами. Поскрипывание под ногами слишком резко щемит в укутанных ушах, значит, на ногах каблуки. Ага, неровная, резковатая походка...юный возраст. Воспоминания к тебе вернутся не скоро, уж я то тебя знаю. Ты их просто не пустишь - в голове итак слишком мало свободного места. Всё занято мыслями только о том, чтобы поскорее добраться до заветного подъезда, открыть маленьким пластиковым ключиком, даже не похожим на ключик, большую дверь. Что эта самая большая, знакомая, окрашенная в непойми-какой цвет непойми-какой краской, дверь запиликает, оживёт надписью "Open"...
Но реальность-то, от нее не убежишь! Воспоминания в самом деле будут долго стучать в твою голову. Уже пустую, заледеневшую из-за кепки, упавшей с нее во время падения... Способную только шептать "Я скоро вернусь...домой...я дойду..."
вдохновение пришло, село и так и сидит.
Волна 3. Женстокость.
Ты упал. Не красиво, кувырком истязая позвонки. Не медленно, кружась в потоках сна. И даже не тихо, как пыль на моем фортепиано. Ты откровенно шлёпнулся на основание, заглушив треском рёбер свой собственный глухой крик. Хлопок, и ты уже внизу, смотришь на меня пустыми глазницами, отчаянно жестикулируя и моля о помощи свыше. Твой шепот и сейчас стоит у меня в ушах угрожающей белизной, потому как шепот не может быть серым, как пепел, или красным, как жидкость, сочащаяся по твоим бледным губам.
Да, глупо получилось: навернувшись об облако, задевая источники света, всё вниз и вниз и вниз. Теперь ты просишь меня о помощи. Меня! Слабейшее существо в твоём понимании. Меня! Чьи кости не выдерживают брошенного в них гравия. Меня! Кого ты так долго носил на руках. Ты предлагаешь мне исполнить твоё желание, я вижу это по глазам. И ты предлагаешь мне нарушить все традиции и вытащить твои обломки отсюда, запачкать свою кожу цвета свежего пергамента твоими внутренностями, так яростно смотрящими на меня снизу-вверх. Этот устремленный, словно сверлящий меня взгляд находил своеобразный отклик в моей раздражительности, внешне напоминавшей растерянность маленького ребенка. Тебе меня не пробить, ты знаешь, и продолжаешь жалобно скулить, добиваться своей глупо поставленной цели.
Мой интерес к тебе снижается с каждым новым звуком, что издает твое исковерканное горло. Видимо, голосовые связки порваны, или что-то в этом роде. Хочется спросить: а что в тебе осталось целым, нетронутым, невредимым? Ты подобен часовому механизму, ведь и швейцарские часы тоже ломаются, если на их пути встают такие преграды. Но в отличие от тебя, какие-то пружинки внутри корпуса часиков остаются в полном порядке. А ты, совершив всего одно скоротечное перемещение из высшей точки в низшую уже готов изменить своим убеждениям и просить кого-либо о помощи. Даже не кого-либо, а кого угодно. Или всё равно, кого. Признайся, тебе ведь плевать, что будет потом, тебе важно избавиться от своего неприятного нынешнего положения? А потом хоть трава не расти... Я права? Признайся, я права? Ах да. Ты ведь искорёжен, помят, пожёван, тебя следует медленно передвигать по белёсым парапетообразным пандусам больничных коридоров, надеясь, что тебя зашьют-склеют-заростят, или, в крайнем случае, рыдать над твоим так рано ушедшим телом, плакаться о том, что ты был таким чудесным, а я тебя совершенно не ценила.
А я, пожалуй, не стану так делать. Глупости никогда не были моим образом жизни, и я придумала кое-что, что тебе не понравится. Всегда хотелось понять, как ты чувствуешь этот мир, как ты понимаешь его. Я возьму твои тяжелые ботинки, одену на свои худые, по сравнению с твоими, лодыжки, и пройдусь. Может быть, именно так я пойму тебя. А может быть и нет. Но попробовать в любом случае стоит. Пусть мои кости и схожи по твердости с палочками корицы, но они смогут вынести то, что не смог пережить ты. И знаешь что. Ты никогда не хотел смириться с тем, что я сильнее тебя. Ты никогда не хотел видеть то, что я делаю, тем более, если то, что я делаю совершеннее, чем когда это делаешь ты. Поэтому я не стану протягивать тебе руку. Реши хоть раз свою проблему сам. Будь мужиком.
Ты упал. Не красиво, кувырком истязая позвонки. Не медленно, кружась в потоках сна. И даже не тихо, как пыль на моем фортепиано. Ты откровенно шлёпнулся на основание, заглушив треском рёбер свой собственный глухой крик. Хлопок, и ты уже внизу, смотришь на меня пустыми глазницами, отчаянно жестикулируя и моля о помощи свыше. Твой шепот и сейчас стоит у меня в ушах угрожающей белизной, потому как шепот не может быть серым, как пепел, или красным, как жидкость, сочащаяся по твоим бледным губам.
Да, глупо получилось: навернувшись об облако, задевая источники света, всё вниз и вниз и вниз. Теперь ты просишь меня о помощи. Меня! Слабейшее существо в твоём понимании. Меня! Чьи кости не выдерживают брошенного в них гравия. Меня! Кого ты так долго носил на руках. Ты предлагаешь мне исполнить твоё желание, я вижу это по глазам. И ты предлагаешь мне нарушить все традиции и вытащить твои обломки отсюда, запачкать свою кожу цвета свежего пергамента твоими внутренностями, так яростно смотрящими на меня снизу-вверх. Этот устремленный, словно сверлящий меня взгляд находил своеобразный отклик в моей раздражительности, внешне напоминавшей растерянность маленького ребенка. Тебе меня не пробить, ты знаешь, и продолжаешь жалобно скулить, добиваться своей глупо поставленной цели.
Мой интерес к тебе снижается с каждым новым звуком, что издает твое исковерканное горло. Видимо, голосовые связки порваны, или что-то в этом роде. Хочется спросить: а что в тебе осталось целым, нетронутым, невредимым? Ты подобен часовому механизму, ведь и швейцарские часы тоже ломаются, если на их пути встают такие преграды. Но в отличие от тебя, какие-то пружинки внутри корпуса часиков остаются в полном порядке. А ты, совершив всего одно скоротечное перемещение из высшей точки в низшую уже готов изменить своим убеждениям и просить кого-либо о помощи. Даже не кого-либо, а кого угодно. Или всё равно, кого. Признайся, тебе ведь плевать, что будет потом, тебе важно избавиться от своего неприятного нынешнего положения? А потом хоть трава не расти... Я права? Признайся, я права? Ах да. Ты ведь искорёжен, помят, пожёван, тебя следует медленно передвигать по белёсым парапетообразным пандусам больничных коридоров, надеясь, что тебя зашьют-склеют-заростят, или, в крайнем случае, рыдать над твоим так рано ушедшим телом, плакаться о том, что ты был таким чудесным, а я тебя совершенно не ценила.
А я, пожалуй, не стану так делать. Глупости никогда не были моим образом жизни, и я придумала кое-что, что тебе не понравится. Всегда хотелось понять, как ты чувствуешь этот мир, как ты понимаешь его. Я возьму твои тяжелые ботинки, одену на свои худые, по сравнению с твоими, лодыжки, и пройдусь. Может быть, именно так я пойму тебя. А может быть и нет. Но попробовать в любом случае стоит. Пусть мои кости и схожи по твердости с палочками корицы, но они смогут вынести то, что не смог пережить ты. И знаешь что. Ты никогда не хотел смириться с тем, что я сильнее тебя. Ты никогда не хотел видеть то, что я делаю, тем более, если то, что я делаю совершеннее, чем когда это делаешь ты. Поэтому я не стану протягивать тебе руку. Реши хоть раз свою проблему сам. Будь мужиком.
вдохновение пришло, село и так и сидит.
Волна 2. Прямой смысл.
Огорчённые, огромные коричнево-серые полупрозрачные детские глаза уставились в зеркало друг на друга. Лепет уже затихал, и что-то режущее, отдаленно напоминая писк кардиограммы, пронзало голову. Наверное, не нужно было так делать.
В зеркало можно было увидеть мраморный пол прихожей, забрызганный и запорошенный бурой кашей, тумбочку из осветленного кедра, и нож. Нож лежал на той самой тумбочке, придавая теням багряно-красные прожилки, стекавшие до самых белил пола. Какофония цветомузыки заставило ребенка пошатнуться и вспомнить. Все, что произошло с ним прежде.
В детском садике, запечатлевшимся внутри маленькой, совсем крошечной, черепной коробки адским местом, наполненным антисанитарией и обрюзгшими золотыми рыбками, отвратительность бытия давила еще с утра. Противные валеночки поганочного цвета, непойми какое пальтишко- все это юному тельцу приходилось терпеть для попадания в чистилище с игрушечными уточками и ненастоящими куличиками в песочнице размером с диван. Брр...Воспоминания были настолько свежими, что вызывали пафосный рвотный рефлекс, который с большим трудом удалось подавить неутружденным мышцам пищевода. Иначе в мир добавилось бы еще одно пятно, цвет которого наврядле смоется с тапочек и платья.
Вот оно-тот самый катализатор невозвратимых и ярких изменений в голове. Язвительное замечание, не в тему сказанное острым детским язычком. Брошенное как бы невзначай на растерзание воспаленному детскому сознанию, оно нашло свою цель, свое место, по которому можно ударить с наименьшей затратой сил, но в результате получить куда больший результат. Конечно, попадание ·в яблочкоЋ задевает самолюбие, особенно, если пресловутым яблочком и является это не всегда полезное для любого существа качество. Самолюбивые особи всегда погибают раньше других, пытаясь достичь искомого совершенства. А девчушка-то еще жива, поэтому уделим ее медленно умирающей плоти толику внимания.
Совсем недавно, всего каких-то три с небольшим часа назад, девочка и ее маленький братик водили хороводы вокруг небольшой кадки с вечнозеленым фикусом ·монстераЋ. Сейчас ее можно было без особого труда найти на мраморной белизне угла, находившегося недалеко справа от пятилетнего околозеркального столбика. Только вот опознать в грязно-буром месиве с зелёными пожухлостями холёную лиану было, мягко скажем, нелегко. Горшок терракотового цвета, кстати говоря, был цел. Он используется в дальнейшем - надо же куда-то спрятать...хм...ненужный орган.
Продолжим. Пусть имели место хороводы, песни, пляски, но они совершались с угрюмым лицом и тяжелыми печальными мыслями в голове. В конце концов, доведенная кислотными словами до отчаяния девочка решилась на радикальные меры. Взрослые в ее семье часто говорили о том, что поступки говорят громче слов, или что-то похожее. И они заговорили. Голоса в ее голове, разрезанной кухонным ножичком, путались, кричали, шептали в ярости какой-то бред, в конце концов, слушать такое ей еще не доводилось. Брат метался, и, кажется даже что-то орал, но мощный удар кадки с фикусом, упавшей с хрупких детских плеч его сестры его утихомирил.
В квартире был полный кавардак... Пятна крови, разбрызганные мозги, нож на тумбочке в коридоре, серые кучки земли и выглядывающие из-под нее мясистые листья монстеры. Пейзаж был похож на сумасшедшую зарисовку. На зарисовку в прямом смысле.
Огорчённые, огромные коричнево-серые полупрозрачные детские глаза уставились в зеркало друг на друга. Лепет уже затихал, и что-то режущее, отдаленно напоминая писк кардиограммы, пронзало голову. Наверное, не нужно было так делать.
В зеркало можно было увидеть мраморный пол прихожей, забрызганный и запорошенный бурой кашей, тумбочку из осветленного кедра, и нож. Нож лежал на той самой тумбочке, придавая теням багряно-красные прожилки, стекавшие до самых белил пола. Какофония цветомузыки заставило ребенка пошатнуться и вспомнить. Все, что произошло с ним прежде.
В детском садике, запечатлевшимся внутри маленькой, совсем крошечной, черепной коробки адским местом, наполненным антисанитарией и обрюзгшими золотыми рыбками, отвратительность бытия давила еще с утра. Противные валеночки поганочного цвета, непойми какое пальтишко- все это юному тельцу приходилось терпеть для попадания в чистилище с игрушечными уточками и ненастоящими куличиками в песочнице размером с диван. Брр...Воспоминания были настолько свежими, что вызывали пафосный рвотный рефлекс, который с большим трудом удалось подавить неутружденным мышцам пищевода. Иначе в мир добавилось бы еще одно пятно, цвет которого наврядле смоется с тапочек и платья.
Вот оно-тот самый катализатор невозвратимых и ярких изменений в голове. Язвительное замечание, не в тему сказанное острым детским язычком. Брошенное как бы невзначай на растерзание воспаленному детскому сознанию, оно нашло свою цель, свое место, по которому можно ударить с наименьшей затратой сил, но в результате получить куда больший результат. Конечно, попадание ·в яблочкоЋ задевает самолюбие, особенно, если пресловутым яблочком и является это не всегда полезное для любого существа качество. Самолюбивые особи всегда погибают раньше других, пытаясь достичь искомого совершенства. А девчушка-то еще жива, поэтому уделим ее медленно умирающей плоти толику внимания.
Совсем недавно, всего каких-то три с небольшим часа назад, девочка и ее маленький братик водили хороводы вокруг небольшой кадки с вечнозеленым фикусом ·монстераЋ. Сейчас ее можно было без особого труда найти на мраморной белизне угла, находившегося недалеко справа от пятилетнего околозеркального столбика. Только вот опознать в грязно-буром месиве с зелёными пожухлостями холёную лиану было, мягко скажем, нелегко. Горшок терракотового цвета, кстати говоря, был цел. Он используется в дальнейшем - надо же куда-то спрятать...хм...ненужный орган.
Продолжим. Пусть имели место хороводы, песни, пляски, но они совершались с угрюмым лицом и тяжелыми печальными мыслями в голове. В конце концов, доведенная кислотными словами до отчаяния девочка решилась на радикальные меры. Взрослые в ее семье часто говорили о том, что поступки говорят громче слов, или что-то похожее. И они заговорили. Голоса в ее голове, разрезанной кухонным ножичком, путались, кричали, шептали в ярости какой-то бред, в конце концов, слушать такое ей еще не доводилось. Брат метался, и, кажется даже что-то орал, но мощный удар кадки с фикусом, упавшей с хрупких детских плеч его сестры его утихомирил.
В квартире был полный кавардак... Пятна крови, разбрызганные мозги, нож на тумбочке в коридоре, серые кучки земли и выглядывающие из-под нее мясистые листья монстеры. Пейзаж был похож на сумасшедшую зарисовку. На зарисовку в прямом смысле.
вдохновение пришло, село и так и сидит.
Волна 1. Он(а). Нужное подчеркнуть.
Дверь противно скрипнула. По привычке подбросила только что снятую перчатку вверх, чтобы белёсые снежные наросты потолка навеса перед подъездом немного вздрогнули и посыпались на серую няшу бетонного пола. Почему-то она до сих пор таскала с собой ключи от входной двери, хотя всего этого замерзания и обветривания рук на морозе можно было избежать. Должно быть, чисто интуитивно. Застывшая около закрытых дверей и зажатого между ними кусочка фильтра сигареты, она вспомнила, что забыла купить новую пачку. Вполне ожиданно, плеер истошно завопил "всё, как он сказал...", и девушка решила, что пора уже нажать на кнопку лифта.
Она не помнила, как давно уже живет одна. Равно как и не помнила, как давно курит. Точнее, жила она не совсем одна, а просто без родителей. Еще в раннем детстве такая перспектива казалась ей ужасной, но постепенно желание свободы и покоя превзошло все остальные ее чувства. Уже давно назад она с упоением мечтала о том, в какой цвет выкрасит стены спальни, или какую мебель купит в кухню, однако записи в личном дневнике по этой теме всё время менялись. Черно-белый минимализм оформления сменялся в ее голове радужными вздохами, потом мысли стали страстно-красными, ну а после перечислять не имеет смысла.
Поднимаясь на неизвестный науке этаж в коробочке из стали, чьё происхождение не волновало пассажирку, голова догоняла мысли, давно вышедшие на лестничную площадку и открывавшие новенькую бордово-коричневую сейф-дверь. Можно сказать, что девушка жила будущим, но это была бы ложь - для нее будущее и настоящее уже наступили, только прошлое отставало - прямо как ее собственная голова в необычной шапке, порядком надоевшая за долгий срок служения.
А дома ее уже ждали, хотя по ее внешнему виду, скорее, можно было сказать обратное: растрепанные пряди волос, выбившиеся из-под шапки с бомбошкой, темно-фиолетовый пуховик, узкие потертые джинсы. Вдобавок на ее ногах в декабрьские свеженаступившие морозы под -25 градусов были летние кроссовки, надетые на пушистые носки с пингвинами. Образ подростка, каковым и являлось тело, перевозимое лифтом, дополняла сумка через плечо. Эта серая вещь придавала шагам некоторую резкость и даже неуравновешенную угловатость: из-за тяжести сумки левая нога двигалась быстрее, чем правая.
Стремительно залетев в прихожую, выдохнувшую на девушку неземную дозу усталости, она осела на пол, как плавательный надувной круг. Просидев почти бессознательном состоянии минут пять, руки и спина снова обрели способность чувствовать, и только это дало ей возможность с закрытыми глазами понять, что она сидит, обнимаемая кем-то.
В ушах прозвучало что-то вроде "наконец-то вернулась", заглушенное фиолетовым пластом капюшона.
Он: Чай будешь?
Она: Да, на улице прямо аэродинамическая труба....
Он: Ничего не отморозила? Опять в кроссовках ходила.
Она: А можно мятный?- мгновенно, будто ничего и не было.
И ставится чайник, вытрясаются из пластиковой коробочки яркие, плескающиеся теплом пакетики чая. Сам чай пьётся медленно, головокружительно и искренне.
Пришла пора представить вам этих странных людей. Если следить за тем, что происходит в дверном проеме этой квартиры, то вполне можно сойти с ума. И вовсе не оттого, что жизнь мельчайших обитателей резиновой прослойки НАСТОЛЬКО увлекательна, а оттого, что у вас будет двоиться в глазах.
В квартире жили двое и их чувства и ощущения. Эти двое еще даже не достигли 18 лет, однако, непонятным образом, вполне легально жили вдвоём на собственных квадратных метрах. Эти двое были подозрительно похожи: схожие черты лица, одинаковые пропорции тел, одинаковый цвет кожи и глаз, даже длина ресниц была одинакова. Не стоит умалчивать, что Он и Она не приходились друг другу родственниками или клонами, хотя последнее убирать не обязательно - чего не случается в наши дни. Общий стиль одежды и поведения лишь подчеркивал сходства молодых людей, внешне ничем не отличавшихся от молодёжи двадцатого века. Он (назовем нашего господина Тайну - Э.) и Она - О. почти никогда ссорились серьёзно, хотя характеры были разными, что для нас не так уж и важно. Взгляды на жизнь не отличались зеркальностью, в отличие от их хозяев.
Самым странным было то, что ни у кого из них не было старых знакомых и сильных связей по ту сторону сейф-дверей: друзья не часто заглядывали к ним, о родственниках вообще редко кто-либо вспоминал. Даже квитанции за свет или электроэнергию не приносились прямо под дверь, сопровождая утренний свет треском звонка, а, чаще всего, оставались ночевать в почтовом ящике, пустовавшем уже черт знает сколько. Снимать показания счетчика не приходили, а звонили, часто отрывая парочку от каких-то дел, отчего отвечали на детскую просьбу "деточка, поставь табуреточку и посмотри в ящичек" далеко не детским тоном. Конечно, это вызывало довольно бурную реакцию или не менее бурное молчание прямо в телефонную трубку. Но это для Э. и О. уже стало привычкой.
Будни в этом месте проходили довольно обычно, если не считать вечерних увлечений. Он читал или писал, Она писала или рисовала. Все их вечера были направлены на искусство, или его изучение. Можно было проводить выставки их творчества или вечера их стихов. В этом отношении О. и Э. были как Ахматова и Мандельштам. Некоторые науки интересовали Э больше, чем другие: философию и психологию он любил, досконально знал человеческие души, пороки, потребности и характеры, умел с ними управляться. Может быть, поэтому здесь, несмотря на юношескую ювенильность не царил хаос и раздор, которые случаются даже в нормальных парах. Однако парой Э. и О. не назовешь, ведь пара- это два целых существа, объединенные общей целью создать семью. А в данном случае странные подростки существовали как одно целое.
Ничего странного, в их понимании, они не делали. Имели место поцелуи, совместные прогулки, которым не мешали назойливые псевдо-друзья, развлечения, но в умеренном количестве, так как один из них еще не получил среднее образование, иногда сложности, препятствия. О. никогда не задавалась вопросом, на какие средства они живут, да и ей это было не слишком важно. Они не задавались многими вопросами возможно лишь потом, что знали, какими будут ответы. Странные люди.
Однажды О. приснился сон. Сны часто снились кому-то из них, и утром по поводу полуночного бреда нередко происходили обсуждения, объединявшие их миры в одну реальность, в которой есть место только для двоих. Случалось и так, что соседи просыпались от взрыва хохота, доносящегося из этой странной квартиры. Но вернемся к сну. Сон был ужасен: сначала тело, в котором была О., падало не в черную бархатную пустоту, а в серую наждачную плоскость, продолжавшую отдаляться от падающего объекта. Сам по себе серый цвет значил многое, например, что что-то не так. На наших знакомых любой оттенок серого наводил грусть, меланхолию, тоску по чему-то, чего нет. Только поэтому во всей квартире не было ни единого серого предмета, даже вилки и другие столовые приборы были специально покрашены в черный цвет эмалью, что выглядело очень завораживающе. Каждый понимал, что если один из них изменится, то весь их мир разрушится, падет в руинах, сгниёт заживо. И каждый старался приложить как можно больше незаметных со стороны усилий, чтобы поддержать условия гомеостаза в этой системе. Вот такая своеобразная брезгливость, приводящая к счастью. А во сне брезгливость и отвращение к серости повышалось в несколько раз. Падение влекло за собой перетекание туда, где ничего нет, а что еще страшнее, никого нет.
Он: Что, правда никого нет? Но как там могло не быть меня?
Она: Я не знаю. Но это было дико страшно.
Он: А ты помнишь время, когда мы не знали друг друга? Я - нет. И ты тоже, значит, такого времени не существует, ведь единственная реальность это та, в которой мы сейчас.
Она: Ты прав.... И реальность права, теперь мне не страшно.
В состоянии капли О. сползла в сторону. И тут она резко очутилась не там. Не там, где только что находилась, а словно в другом измерении.
В глаза ей пробивался яркий персиково-малиновый свет, который был бы приятен в любое время, за исключением нынешнего. О. не смогла пошевелиться, словно тело было приковано или приморожено к плоскости. Оказалось, что она лежит на кровати, примотанная к ней ремнями. Сетка черных, почти угольных ремней напрягалась, но выдерживала нетренированное тельце, перегибавшееся и извивающееся в них.
Около кровати сидела женщина, возраст которой было сложно определить. Ее плечи в больничном халате тряслись, и на халат медленно капала тушь. И постепенно оставалось только воображаемое звучание этих капель: кап, кап, кап.... Через год она узнала, что это была ее мать. А сама она провела несколько лет в больнице, привязанная к постели. Сон, снившийся ей, совпадал по времени с периодом нахождения ее в коме. Но самое страшное.
Его никогда не было.
Дверь противно скрипнула. По привычке подбросила только что снятую перчатку вверх, чтобы белёсые снежные наросты потолка навеса перед подъездом немного вздрогнули и посыпались на серую няшу бетонного пола. Почему-то она до сих пор таскала с собой ключи от входной двери, хотя всего этого замерзания и обветривания рук на морозе можно было избежать. Должно быть, чисто интуитивно. Застывшая около закрытых дверей и зажатого между ними кусочка фильтра сигареты, она вспомнила, что забыла купить новую пачку. Вполне ожиданно, плеер истошно завопил "всё, как он сказал...", и девушка решила, что пора уже нажать на кнопку лифта.
Она не помнила, как давно уже живет одна. Равно как и не помнила, как давно курит. Точнее, жила она не совсем одна, а просто без родителей. Еще в раннем детстве такая перспектива казалась ей ужасной, но постепенно желание свободы и покоя превзошло все остальные ее чувства. Уже давно назад она с упоением мечтала о том, в какой цвет выкрасит стены спальни, или какую мебель купит в кухню, однако записи в личном дневнике по этой теме всё время менялись. Черно-белый минимализм оформления сменялся в ее голове радужными вздохами, потом мысли стали страстно-красными, ну а после перечислять не имеет смысла.
Поднимаясь на неизвестный науке этаж в коробочке из стали, чьё происхождение не волновало пассажирку, голова догоняла мысли, давно вышедшие на лестничную площадку и открывавшие новенькую бордово-коричневую сейф-дверь. Можно сказать, что девушка жила будущим, но это была бы ложь - для нее будущее и настоящее уже наступили, только прошлое отставало - прямо как ее собственная голова в необычной шапке, порядком надоевшая за долгий срок служения.
А дома ее уже ждали, хотя по ее внешнему виду, скорее, можно было сказать обратное: растрепанные пряди волос, выбившиеся из-под шапки с бомбошкой, темно-фиолетовый пуховик, узкие потертые джинсы. Вдобавок на ее ногах в декабрьские свеженаступившие морозы под -25 градусов были летние кроссовки, надетые на пушистые носки с пингвинами. Образ подростка, каковым и являлось тело, перевозимое лифтом, дополняла сумка через плечо. Эта серая вещь придавала шагам некоторую резкость и даже неуравновешенную угловатость: из-за тяжести сумки левая нога двигалась быстрее, чем правая.
Стремительно залетев в прихожую, выдохнувшую на девушку неземную дозу усталости, она осела на пол, как плавательный надувной круг. Просидев почти бессознательном состоянии минут пять, руки и спина снова обрели способность чувствовать, и только это дало ей возможность с закрытыми глазами понять, что она сидит, обнимаемая кем-то.
В ушах прозвучало что-то вроде "наконец-то вернулась", заглушенное фиолетовым пластом капюшона.
Он: Чай будешь?
Она: Да, на улице прямо аэродинамическая труба....
Он: Ничего не отморозила? Опять в кроссовках ходила.
Она: А можно мятный?- мгновенно, будто ничего и не было.
И ставится чайник, вытрясаются из пластиковой коробочки яркие, плескающиеся теплом пакетики чая. Сам чай пьётся медленно, головокружительно и искренне.
Пришла пора представить вам этих странных людей. Если следить за тем, что происходит в дверном проеме этой квартиры, то вполне можно сойти с ума. И вовсе не оттого, что жизнь мельчайших обитателей резиновой прослойки НАСТОЛЬКО увлекательна, а оттого, что у вас будет двоиться в глазах.
В квартире жили двое и их чувства и ощущения. Эти двое еще даже не достигли 18 лет, однако, непонятным образом, вполне легально жили вдвоём на собственных квадратных метрах. Эти двое были подозрительно похожи: схожие черты лица, одинаковые пропорции тел, одинаковый цвет кожи и глаз, даже длина ресниц была одинакова. Не стоит умалчивать, что Он и Она не приходились друг другу родственниками или клонами, хотя последнее убирать не обязательно - чего не случается в наши дни. Общий стиль одежды и поведения лишь подчеркивал сходства молодых людей, внешне ничем не отличавшихся от молодёжи двадцатого века. Он (назовем нашего господина Тайну - Э.) и Она - О. почти никогда ссорились серьёзно, хотя характеры были разными, что для нас не так уж и важно. Взгляды на жизнь не отличались зеркальностью, в отличие от их хозяев.
Самым странным было то, что ни у кого из них не было старых знакомых и сильных связей по ту сторону сейф-дверей: друзья не часто заглядывали к ним, о родственниках вообще редко кто-либо вспоминал. Даже квитанции за свет или электроэнергию не приносились прямо под дверь, сопровождая утренний свет треском звонка, а, чаще всего, оставались ночевать в почтовом ящике, пустовавшем уже черт знает сколько. Снимать показания счетчика не приходили, а звонили, часто отрывая парочку от каких-то дел, отчего отвечали на детскую просьбу "деточка, поставь табуреточку и посмотри в ящичек" далеко не детским тоном. Конечно, это вызывало довольно бурную реакцию или не менее бурное молчание прямо в телефонную трубку. Но это для Э. и О. уже стало привычкой.
Будни в этом месте проходили довольно обычно, если не считать вечерних увлечений. Он читал или писал, Она писала или рисовала. Все их вечера были направлены на искусство, или его изучение. Можно было проводить выставки их творчества или вечера их стихов. В этом отношении О. и Э. были как Ахматова и Мандельштам. Некоторые науки интересовали Э больше, чем другие: философию и психологию он любил, досконально знал человеческие души, пороки, потребности и характеры, умел с ними управляться. Может быть, поэтому здесь, несмотря на юношескую ювенильность не царил хаос и раздор, которые случаются даже в нормальных парах. Однако парой Э. и О. не назовешь, ведь пара- это два целых существа, объединенные общей целью создать семью. А в данном случае странные подростки существовали как одно целое.
Ничего странного, в их понимании, они не делали. Имели место поцелуи, совместные прогулки, которым не мешали назойливые псевдо-друзья, развлечения, но в умеренном количестве, так как один из них еще не получил среднее образование, иногда сложности, препятствия. О. никогда не задавалась вопросом, на какие средства они живут, да и ей это было не слишком важно. Они не задавались многими вопросами возможно лишь потом, что знали, какими будут ответы. Странные люди.
Однажды О. приснился сон. Сны часто снились кому-то из них, и утром по поводу полуночного бреда нередко происходили обсуждения, объединявшие их миры в одну реальность, в которой есть место только для двоих. Случалось и так, что соседи просыпались от взрыва хохота, доносящегося из этой странной квартиры. Но вернемся к сну. Сон был ужасен: сначала тело, в котором была О., падало не в черную бархатную пустоту, а в серую наждачную плоскость, продолжавшую отдаляться от падающего объекта. Сам по себе серый цвет значил многое, например, что что-то не так. На наших знакомых любой оттенок серого наводил грусть, меланхолию, тоску по чему-то, чего нет. Только поэтому во всей квартире не было ни единого серого предмета, даже вилки и другие столовые приборы были специально покрашены в черный цвет эмалью, что выглядело очень завораживающе. Каждый понимал, что если один из них изменится, то весь их мир разрушится, падет в руинах, сгниёт заживо. И каждый старался приложить как можно больше незаметных со стороны усилий, чтобы поддержать условия гомеостаза в этой системе. Вот такая своеобразная брезгливость, приводящая к счастью. А во сне брезгливость и отвращение к серости повышалось в несколько раз. Падение влекло за собой перетекание туда, где ничего нет, а что еще страшнее, никого нет.
Он: Что, правда никого нет? Но как там могло не быть меня?
Она: Я не знаю. Но это было дико страшно.
Он: А ты помнишь время, когда мы не знали друг друга? Я - нет. И ты тоже, значит, такого времени не существует, ведь единственная реальность это та, в которой мы сейчас.
Она: Ты прав.... И реальность права, теперь мне не страшно.
В состоянии капли О. сползла в сторону. И тут она резко очутилась не там. Не там, где только что находилась, а словно в другом измерении.
В глаза ей пробивался яркий персиково-малиновый свет, который был бы приятен в любое время, за исключением нынешнего. О. не смогла пошевелиться, словно тело было приковано или приморожено к плоскости. Оказалось, что она лежит на кровати, примотанная к ней ремнями. Сетка черных, почти угольных ремней напрягалась, но выдерживала нетренированное тельце, перегибавшееся и извивающееся в них.
Около кровати сидела женщина, возраст которой было сложно определить. Ее плечи в больничном халате тряслись, и на халат медленно капала тушь. И постепенно оставалось только воображаемое звучание этих капель: кап, кап, кап.... Через год она узнала, что это была ее мать. А сама она провела несколько лет в больнице, привязанная к постели. Сон, снившийся ей, совпадал по времени с периодом нахождения ее в коме. Но самое страшное.
Его никогда не было.
суббота, 05 июня 2010
вдохновение пришло, село и так и сидит.
.
И только полтора года спустя я поняла, что самое важное в человеке-это чувство меры, умение контролировать себя и терпеливость. И только полтора года спустя я начинаю задумываться об ошибках.
о том, что тогда было навязчивым.
о том, в чем сейчас так нуждаюсь.
о том, чего больше не будет.
Почти в каждой неделе находится тот день, когда на меня нападает всепоглощающая любовь, которая не оставляет и пятнышка от других чувств. Я не радуюсь солнцу, я не смеюсь шуткам друзей. Я вижу в улыбках лишь насмешки над тем, что я поторопилась и успела потерять самое важное в жизни.
Интересно, за что можно полюбить человека? Мы часто слышим разговоры о том, что "вот, он такой... она такая...". Но это же не всегда является приоритетным фактором, нет? Как говорится, мужчины-существа глупые. Где вы видели девушку, исключая Соню, которая влюблялась бы в парня только из-за того, что у него красивые ноги (руки)?!
Значит того, за что можно любить человека много...
Что из этого "много" есть во мне? Или было. По большому счету, кроме ужасной нелепой прически, дебильно-неровного и искуственного цвета волос от моих однокласниц меня отличали отвратительный макияж, чрезмерная любовь к брюкам и кроссовкам скейтерского вида. Что здесь замечательного? Что здесь красивого? Можно добавить лишь то, что и вела себя эта вышеупомянутая соба совершенно подобающе...по-мальчишески...
А теперь я изменилась.
Это не слишком важно, но я не имею вредных привычек, я не настолько самостоятельна, немного сентиментальна. Я научилась понимать того человека, который полтора года назад для меня совершил акт "вандализма" над каменной плиткой набережной. Надпись выцвела и постепенно, выгорая на солнце, исчезла вместе с тем, кто, и той, о ком писали.
Теперь это другие люди. Может, это и к лучшему, а, может, и к худшему.
К лучшему- потому, что ошибки в личности исправлены; сейчас мы стали старше.
К худшему- потому, что неясно, что будет дальше, в ту ли сторону изменились люди. И, самое главное, не известно, не изменилось ли вместе с нами отношение друг к другу?
Люди повзрослели, не стало ли людям думаться, что любовь другого к одному заканчивается после ссоры одного с другим?!
И только полтора года спустя я поняла, что самое важное в человеке-это чувство меры, умение контролировать себя и терпеливость. И только полтора года спустя я начинаю задумываться об ошибках.
о том, что тогда было навязчивым.
о том, в чем сейчас так нуждаюсь.
о том, чего больше не будет.
Почти в каждой неделе находится тот день, когда на меня нападает всепоглощающая любовь, которая не оставляет и пятнышка от других чувств. Я не радуюсь солнцу, я не смеюсь шуткам друзей. Я вижу в улыбках лишь насмешки над тем, что я поторопилась и успела потерять самое важное в жизни.
Интересно, за что можно полюбить человека? Мы часто слышим разговоры о том, что "вот, он такой... она такая...". Но это же не всегда является приоритетным фактором, нет? Как говорится, мужчины-существа глупые. Где вы видели девушку, исключая Соню, которая влюблялась бы в парня только из-за того, что у него красивые ноги (руки)?!
Значит того, за что можно любить человека много...
Что из этого "много" есть во мне? Или было. По большому счету, кроме ужасной нелепой прически, дебильно-неровного и искуственного цвета волос от моих однокласниц меня отличали отвратительный макияж, чрезмерная любовь к брюкам и кроссовкам скейтерского вида. Что здесь замечательного? Что здесь красивого? Можно добавить лишь то, что и вела себя эта вышеупомянутая соба совершенно подобающе...по-мальчишески...
А теперь я изменилась.
Это не слишком важно, но я не имею вредных привычек, я не настолько самостоятельна, немного сентиментальна. Я научилась понимать того человека, который полтора года назад для меня совершил акт "вандализма" над каменной плиткой набережной. Надпись выцвела и постепенно, выгорая на солнце, исчезла вместе с тем, кто, и той, о ком писали.
Теперь это другие люди. Может, это и к лучшему, а, может, и к худшему.
К лучшему- потому, что ошибки в личности исправлены; сейчас мы стали старше.
К худшему- потому, что неясно, что будет дальше, в ту ли сторону изменились люди. И, самое главное, не известно, не изменилось ли вместе с нами отношение друг к другу?
Люди повзрослели, не стало ли людям думаться, что любовь другого к одному заканчивается после ссоры одного с другим?!
вдохновение пришло, село и так и сидит.
Ололо.
Скоро настанет конец этой бессмысленной практике. По этому поводу я жаловаться, пожалуй, ни за что не буду. Мотание по разным кафедрам, конечно, интересно, но утомительно. Особенно, если это в принудительном порядке, но половина нашего замечательнейшего класса не ходит.
Интересно, что же будет?
Скоро настанет конец этой бессмысленной практике. По этому поводу я жаловаться, пожалуй, ни за что не буду. Мотание по разным кафедрам, конечно, интересно, но утомительно. Особенно, если это в принудительном порядке, но половина нашего замечательнейшего класса не ходит.
Интересно, что же будет?
вдохновение пришло, село и так и сидит.
Напротив меня сидела девушка .
Странная - вот ее точное определение. На первый взгляд все в ее облике было нормально: начиная от сине-черной кофточки, неловко сидевшей на ее плечах, темных джинсовых брюк, до черного аристократически-художественно повязанного на шею шарфа. Но что-то отдавало неприязнью, непривычностью и прочими "не".
Ее взгляд метался от угла к углу, от одного человеческого лица к другому . Наверное, она боялась, или просто нечасто ходила в поликлиники- лица пенсионерок с маленькими детьми меня тоже часто потрясали своей угрюмостью. Серая сумка на коленях, сведенных вместе, то и дело дергалась оттого, что она пристукивала пяткой правой ноги по полу. Или, быть может, левой- я не помнил, да и это было не так уж и важно.
Потом я догадался, что у нее, наверное, играет плеер. Тут ее взгляд уперся в меня- впервые за десяток с лишним минут, что я провел в холле поликлиники. И это при том, что я сидел в позе скульптуры "Мыслитель" (или как она там называется) Родена, наклонившись вперед и смотря на нее, добрую половину этого времени.
Она покраснела, или мне показалось. Это легко могло произойти, так как мне хотелось, чтобы она покраснела или немного смутилась. Выглядело это, во всяком случае, мило.
Дверь, находившаяся посередине стены холла, открылась, девушка встала и зашла внутрь. "Как быстро"- первое, что я успел подумать, и тряхнул своей прямой челкой на половину лица.
Сестра, о существовании которой я забыл, вопросительно на меня глянула. Быть может потому, что я так не делал- не тряс головой, чтобы получить облегчение мыслей и души. Словно вытрясал пыль и мелкий мусор из ковра.
После недолгого приема у врача и побега освобожденной от физкультуры сестры в школу я остался стоять у гардероба. Я надеялся, что сине-черная художница еще не ушла. Сердцу казалось, что кончики пальцев явственно ощущают стук ее маленького и тихого пульса, находящегося в пяти-десяти метрах от меня. Я выдохнул и протянул бирку гардеробщице.
Я сидела уставившись в серую сумку на коленях уже двадцать минут. Мимо мелькали дети, изредка буравящие меня непременно голубым пронзительным взглядом, негодующие старушки, недовольные отцы, и прочие, и прочие, и прочие. Голос в плеере лепетал что-то о том, что "нас друзья, убитые горем, со скалы развеют над морем", и это вполне совпадало с моим настроением. Заболеть в самом конце четверти, в самом начале весны, в самое близкое к лету (по сравнению с предыдущими неделями-днями) по яркости время...грустно. Вот еще и сижу, когда на меня смотрят с такими лицами, словно желают меня расстрелять.
Краем глаза я увидела светлое пятно - в буквальном и переносном смысле. За девочкой, которую я, кажется, видела минут пять назад, прошел высокий парень. "Чтож, еще один упырь"- вспомнились мне слова одноклассницы. Я продолжила свои незатейливые игры в прятки со взглядами автоматчиков.
Но через десять минут я пересеклась с его взглядом, и мне, совсем ненадолго, показалось, что он чувствует тоже самое, что и я: потерянность, слабость, удручен ность , маленькую злость на свой недуг, но сомнения, обычные для меня, удушили мечтательные настроения весенней души.
Еще через несколько минут пришла моя очередь заходить в кабинет. Я с трудом закрыла дверь, размотала шарф, давивший на горло, и села на сидение напротив врача. Справки были оформлены с задержкой, печати пересохли, а стетоскоп, так полуприятно холодящий спину, давал сбои. Время, проведенное в кабинете, показалось вечностью, которая просто не хочет признавать, что она соврала, назвав себя именно "вечностью".
Наконец, я дошла до гардероба. Опустившись в нервности и порыве слабости на белую скамеечку, положила рядом с собой сумку и черное пальто поверх нее. Через несколько минут, уже придя в себя и осознав, что забыла снять нежные синие бахилы с ботинков, я стала одеваться. Пальто-шарф-шапка, отторжение синевы полиэтилена с обуви, и я уже иду возле регистратуры, продираясь к выходу. Первая входная дверь легко скрипнула после моего удара всем телом. Я поправила шапку и перчатки, и подалась вперед для покорения второй и последней. Упор-рывок, и я снаружи.
Свет, отражавшийся от подтаявшего снега, от заледеневших тротуаров, от сосулек на крыше "хрущевок", казалось, ударил в глаза со всей силы. Я зажмурилась, но из глаз уже брызнули мелкие слезы. В почти слепом состоянии я спустилась с лестницы у входа, и попыталась открыть глаза. Тени полуголых деревьев, ветки которых быль порядочно изломаны и мальчишками младшего школьного возраста, и гражданами постарше с целью отряхнуть грязный снег с обуви, спасли меня от второго удара лишь наполовину.
Я посмотрела на детскую площадку, находившуюся ровно напротив здания, из плена которого я только что выбралась, и застыла, будто мне не хватило смелости сделать шаг уже занесенной для этого ногой.
На качелях сидел тот самый молодой человек, которого я видела незадолго до того, как зайти на Голгофу седьмого медкабинета. Он был такой же светлый, как и в темном пыльном коридоре, даже еще ярче. Его белая куртка была единственным предметом, не отражавшим весенний придурковатый свет, и я с радостью уставилась на него. А он тем временем вставал с детской качели, немного нервно оправлял край задравшейся куртки. Он подходил ближе, глаза его улыбались. Голос в ушах приятно звенел капелью "пожалуйста, будь моим смыслом", и глаза его улыбались.
песня-воспоминание...mad world.
Странная - вот ее точное определение. На первый взгляд все в ее облике было нормально: начиная от сине-черной кофточки, неловко сидевшей на ее плечах, темных джинсовых брюк, до черного аристократически-художественно повязанного на шею шарфа. Но что-то отдавало неприязнью, непривычностью и прочими "не".
Ее взгляд метался от угла к углу, от одного человеческого лица к другому . Наверное, она боялась, или просто нечасто ходила в поликлиники- лица пенсионерок с маленькими детьми меня тоже часто потрясали своей угрюмостью. Серая сумка на коленях, сведенных вместе, то и дело дергалась оттого, что она пристукивала пяткой правой ноги по полу. Или, быть может, левой- я не помнил, да и это было не так уж и важно.
Потом я догадался, что у нее, наверное, играет плеер. Тут ее взгляд уперся в меня- впервые за десяток с лишним минут, что я провел в холле поликлиники. И это при том, что я сидел в позе скульптуры "Мыслитель" (или как она там называется) Родена, наклонившись вперед и смотря на нее, добрую половину этого времени.
Она покраснела, или мне показалось. Это легко могло произойти, так как мне хотелось, чтобы она покраснела или немного смутилась. Выглядело это, во всяком случае, мило.
Дверь, находившаяся посередине стены холла, открылась, девушка встала и зашла внутрь. "Как быстро"- первое, что я успел подумать, и тряхнул своей прямой челкой на половину лица.
Сестра, о существовании которой я забыл, вопросительно на меня глянула. Быть может потому, что я так не делал- не тряс головой, чтобы получить облегчение мыслей и души. Словно вытрясал пыль и мелкий мусор из ковра.
После недолгого приема у врача и побега освобожденной от физкультуры сестры в школу я остался стоять у гардероба. Я надеялся, что сине-черная художница еще не ушла. Сердцу казалось, что кончики пальцев явственно ощущают стук ее маленького и тихого пульса, находящегося в пяти-десяти метрах от меня. Я выдохнул и протянул бирку гардеробщице.
Я сидела уставившись в серую сумку на коленях уже двадцать минут. Мимо мелькали дети, изредка буравящие меня непременно голубым пронзительным взглядом, негодующие старушки, недовольные отцы, и прочие, и прочие, и прочие. Голос в плеере лепетал что-то о том, что "нас друзья, убитые горем, со скалы развеют над морем", и это вполне совпадало с моим настроением. Заболеть в самом конце четверти, в самом начале весны, в самое близкое к лету (по сравнению с предыдущими неделями-днями) по яркости время...грустно. Вот еще и сижу, когда на меня смотрят с такими лицами, словно желают меня расстрелять.
Краем глаза я увидела светлое пятно - в буквальном и переносном смысле. За девочкой, которую я, кажется, видела минут пять назад, прошел высокий парень. "Чтож, еще один упырь"- вспомнились мне слова одноклассницы. Я продолжила свои незатейливые игры в прятки со взглядами автоматчиков.
Но через десять минут я пересеклась с его взглядом, и мне, совсем ненадолго, показалось, что он чувствует тоже самое, что и я: потерянность, слабость, удручен ность , маленькую злость на свой недуг, но сомнения, обычные для меня, удушили мечтательные настроения весенней души.
Еще через несколько минут пришла моя очередь заходить в кабинет. Я с трудом закрыла дверь, размотала шарф, давивший на горло, и села на сидение напротив врача. Справки были оформлены с задержкой, печати пересохли, а стетоскоп, так полуприятно холодящий спину, давал сбои. Время, проведенное в кабинете, показалось вечностью, которая просто не хочет признавать, что она соврала, назвав себя именно "вечностью".
Наконец, я дошла до гардероба. Опустившись в нервности и порыве слабости на белую скамеечку, положила рядом с собой сумку и черное пальто поверх нее. Через несколько минут, уже придя в себя и осознав, что забыла снять нежные синие бахилы с ботинков, я стала одеваться. Пальто-шарф-шапка, отторжение синевы полиэтилена с обуви, и я уже иду возле регистратуры, продираясь к выходу. Первая входная дверь легко скрипнула после моего удара всем телом. Я поправила шапку и перчатки, и подалась вперед для покорения второй и последней. Упор-рывок, и я снаружи.
Свет, отражавшийся от подтаявшего снега, от заледеневших тротуаров, от сосулек на крыше "хрущевок", казалось, ударил в глаза со всей силы. Я зажмурилась, но из глаз уже брызнули мелкие слезы. В почти слепом состоянии я спустилась с лестницы у входа, и попыталась открыть глаза. Тени полуголых деревьев, ветки которых быль порядочно изломаны и мальчишками младшего школьного возраста, и гражданами постарше с целью отряхнуть грязный снег с обуви, спасли меня от второго удара лишь наполовину.
Я посмотрела на детскую площадку, находившуюся ровно напротив здания, из плена которого я только что выбралась, и застыла, будто мне не хватило смелости сделать шаг уже занесенной для этого ногой.
На качелях сидел тот самый молодой человек, которого я видела незадолго до того, как зайти на Голгофу седьмого медкабинета. Он был такой же светлый, как и в темном пыльном коридоре, даже еще ярче. Его белая куртка была единственным предметом, не отражавшим весенний придурковатый свет, и я с радостью уставилась на него. А он тем временем вставал с детской качели, немного нервно оправлял край задравшейся куртки. Он подходил ближе, глаза его улыбались. Голос в ушах приятно звенел капелью "пожалуйста, будь моим смыслом", и глаза его улыбались.
песня-воспоминание...mad world.
пятница, 04 июня 2010
вдохновение пришло, село и так и сидит.
Выражаю огромное порицание и неодобрение сегодняшним днем. Никакие презенты от декана спасти ситуацию не могли, также не помогли и фразы типа "да если бы я был волен, я бы вас всех без егэ и вступительных принял". Напрашивается вопрос- к чему бы это?!
Добило неудачнейшее мелирование. Руки у меня стали неким подобием хогвартских лестниц (да, здравствуйте, Соня и Даша!): периодически из нужного места, а изредка из самой жопы, простите за банальность.
Перечитала "сказку", ужаснулась собственному состоянию. Становится все интереснее и интереснее: когда же я уже дойду до белого каления когда я плюну на собственные принципы и убеждения о том, что нельзя ничего говорить человеку, которого любишь? Вам, людишки, не кажется, что признание человеку в любви мало того что открывает обширные и голубеющие (возможны варианты:синеющие, алеющие, зеленеющие, фиолетовеющие, серобуромалиновеющие, итд.) пространства для смачного плевка, харчка в душу, но и оказывает какое-то давление на того, кому вы сообщаете, что влюбились в него "но самые тапочки"? Вот и задумайтесь..
Да и элементарнейшим образом страдает гордость. Преследуют стереотипы прежних лет жизни- если кто-то слабее тебя, то он-баба, то виноват он, а не ты. Может, это ты мужик в юбке, или даже не в юбке, а в штанах с заворотами. Признаки гендерного поведения и полное несоответствие с ними не всегда значат то, на что они намекают. Иногда кефир это кефир, даже если он со вкусом арбуза или марихуаны. Просто он особенный, интересный.
Но в данном случае субъект, сравненный с кефиром, рядом с людьми кисломолочного характера, имеющими такую же яркую синюю, цвета свежего вечернего пятичасового неба, "этикетку", теряет свою особенность. Невозможно узнать прежнее родное существо в одноликой пластичной массе с названием "друзья", и это нововведение в старой оболочке не внушает доверия. Даже более того, вызывает панический страх- страх того, что все вокруг тебя лихорадочно и стремительно меняется, забывая про тебя. Страх потерять что-то ействительно и до невозможности ценное. Эх, Чернышевский, что же делать?
Добило неудачнейшее мелирование. Руки у меня стали неким подобием хогвартских лестниц (да, здравствуйте, Соня и Даша!): периодически из нужного места, а изредка из самой жопы, простите за банальность.
Перечитала "сказку", ужаснулась собственному состоянию. Становится все интереснее и интереснее: когда же я уже дойду до белого каления когда я плюну на собственные принципы и убеждения о том, что нельзя ничего говорить человеку, которого любишь? Вам, людишки, не кажется, что признание человеку в любви мало того что открывает обширные и голубеющие (возможны варианты:синеющие, алеющие, зеленеющие, фиолетовеющие, серобуромалиновеющие, итд.) пространства для смачного плевка, харчка в душу, но и оказывает какое-то давление на того, кому вы сообщаете, что влюбились в него "но самые тапочки"? Вот и задумайтесь..
Да и элементарнейшим образом страдает гордость. Преследуют стереотипы прежних лет жизни- если кто-то слабее тебя, то он-баба, то виноват он, а не ты. Может, это ты мужик в юбке, или даже не в юбке, а в штанах с заворотами. Признаки гендерного поведения и полное несоответствие с ними не всегда значат то, на что они намекают. Иногда кефир это кефир, даже если он со вкусом арбуза или марихуаны. Просто он особенный, интересный.
Но в данном случае субъект, сравненный с кефиром, рядом с людьми кисломолочного характера, имеющими такую же яркую синюю, цвета свежего вечернего пятичасового неба, "этикетку", теряет свою особенность. Невозможно узнать прежнее родное существо в одноликой пластичной массе с названием "друзья", и это нововведение в старой оболочке не внушает доверия. Даже более того, вызывает панический страх- страх того, что все вокруг тебя лихорадочно и стремительно меняется, забывая про тебя. Страх потерять что-то ействительно и до невозможности ценное. Эх, Чернышевский, что же делать?